Читать онлайн книгу "Великая надежда"

Великая надежда
Ильза Айхингер


XX век / XXI век – The Best
«Великая надежда», одна из лучших книг об ужасах нацистского террора, где странно и сложно переплелись вера и страх, надежда и боль детей с «неправильными бабушками и дедушками», которых по «нюрнбергским законам» считают полуевреями.

Эллен как раз из таких полукровок: она живет в Вене с бабушкой и мечтает о визе в Америку, чтобы оставить за океаном унижения, насмешки, тотальную слежку и город, где ей даже нельзя купить торт. Вместе с друзьями она постоянно играет в свою заветную мечту – в спасение и изо всех сил надеется, что в их квартире не раздастся роковой звонок.





Ильзе Айхингер

Великая надежда



Серия «XX век / XXI век – The Best»



Ilse Aichinger

DIE GROSERE HOFFNUNG

All rights reserved by S. Fischer Verlag GmbH, Frankfurt am Main.



Перевод с немецкого Е. Баевской



Печатается с разрешения издательства S. Fischer Verlag GmbH, Frankfurt am Main.








© Bermann Fischer Verlag NV, Amsterdam 1948

© Перевод. Е. Баевская, 2020

© Издание на русском языке AST Publishers, 2022




Великая надежда


Море вокруг мыса Доброй Надежды темнело. Еще раз вспыхнули ненадолго пароходные линии – и снова погасли. Воздушные трассы сникли, как дерзкие замыслы. Острова боязливо сбивались в кучки. Море затопляло все градусы долготы и широты. Оно высмеивало всю мудрость мира, тяжелым шелком льнуло к светлой суше, так что южная оконечность Африки лишь угадывалась в сумерках. Оно лишало береговые очертания всякой основательности и скругляло их рваные линии.

Темень ступила на землю и медленно двинулась к северу. Как огромный караван, она широко и неудержимо пересекала пустыню. Эллен поправила сползшую на лицо матросскую шапочку и наморщила лоб. Она поспешно прикрыла Средиземное море рукой – маленькой белой рукой. Но это больше не помогало. Темень уже вошла в порты Европы.

Тяжелые тени опустились сквозь белые оконные рамы. Со двора слышался шум фонтана. Где-то замирал смех. От Дувра к Кале ползла муха.

Эллен мерзла. Она сорвала карту со стены и расстелила ее на полу. Сложила из проездного билета белый бумажный кораблик с широким парусом посредине.

Корабль вышел из Гамбурга в море. Корабль вез детей. Детей, у которых не все было в порядке. Корабль был набит до отказа. Он проплыл вдоль западного побережья и принимал на борт все новых и новых детей. Детей в длинных пальто и с крошечными заплечными мешками, детей, которым надо было спасаться бегством. Ни у кого из них не было разрешения на то, чтобы остаться, и ни у кого из них не было разрешения на отъезд.

Дети с неправильными дедушками и бабушками, дети без паспортов и виз, дети, за которых уже некому было поручиться. Поэтому они уезжали ночью. Никто об этом не знал. Они обходили стороной маяки и держались подальше от океанских лайнеров. Если им встречались рыбацкие суденышки, дети просили хлеба. Сострадания они не просили ни у кого.

Посреди океана они тянули головы поверх корабельных бортов и начинали петь. «Жу-жу-жу, вьется пчелка в поле», «It’s а long way to Tipperary»,[1 - Долог путь до Типперери (англ.).] «Зайчик в норке» и много чего еще. Месяц тянул через море серебряную елочную цепь. Он знал, что у них нет рулевого. Ветер с готовностью дул в их паруса. Он чувствовал то же, что они, он тоже был из тех, за кого уже некому поручиться. Рядом с ними плыла акула. Она вымолила себе право охранять их от людей. Когда ей становилось голодно, они делились с ней хлебом. А голодно ей бывало часто. За нее тоже некому было поручиться.

Она рассказывала детям, что на нее идет охота, а дети рассказывали ей, что на них тоже идет охота, что они уплыли тайком и очень волновались. У них не было ни паспортов, ни виз. Но они хотели выбраться во что бы то ни стало.

Акула утешала их, как может утешить только акула. И все время держалась рядом.

Перед ними всплыла подводная лодка. Они очень испугались, но когда матросы увидели, что на многих детях матросские шапочки, они ничего им не сделали, а угостили их апельсинами.

Акула как раз хотела рассказать детям какую-то забавную историю, чтобы отвлечь их от печальных мыслей, но тут разразилась страшная буря. Гигантская волна далеко отшвырнула бедную акулу. Месяц в ужасе сдернул с воды елочную цепь. Через палубу кораблика перехлестывала угольно-черная вода. Дети громко звали на помощь. За них никто не отвечал. Ни у кого не было спасательного пояса.

Большая, и светлая, и недостижимая, из ужаса выплыла Статуя Свободы. В первый и последний раз.

Эллен закричала во сне. Она лежала поперек карты и беспокойно металась от Европы к Америке и обратно. Вытянутыми руками она касалась Сибири и Гавайев. В кулаке она сжимала бумажный кораблик, сжимала крепко.

Белые банкетки, обитые красным шелком, удивленно окружили ее. Высокие сверкающие двери тихо дрожали. Цветные плакаты потемнели от ее горя.

Эллен плакала. От ее слез промок Тихий океан. Ее шапочка свалилась с головы и закрыла часть полярного моря, окружавшего полюс. Оно и так слишком давило на этот мир! Ах, если бы не маленький бумажный кораблик!



Консул поднял голову от бумаг.

Он встал, обошел вокруг стола и вновь уселся. Часы у него остановились, и он понятия не имел, который час. Дело шло к полуночи. Ясно было одно: уже не сегодня, но еще не завтра.

Он накинул пальто и выключил свет. Он как раз собирался надеть шляпу, когда он это услышал. Шляпа так и осталась у него в руке. Это было похоже на кошачье мяуканье, беспомощное и непрерывное. Консул пришел в ярость.

Вероятно, мяуканье шло из помещения, где днем люди ждали, когда им откажут. Огромное множество людей с белыми, полными надежды лицами, – все они хотели выехать, потому что боялись и по-прежнему верили, что земля круглая. Невозможно объяснить им, что правило – это исключение, а исключение – это не правило. Невозможно растолковать им разницу между Господом Богом и консульским чиновником. Они не переставали надеяться на то, что смогут взвесить в руке невесомое и исчислить неисчислимое. Они ни в какую не переставали надеяться.

Консул еще раз высунулся из окна и глянул вниз. Там никого не было. Он запер за собой дверь и сунул ключ в карман. Большими шагами он пересек анфиладу. Если разобраться, комнат для ожидания больше, чем просто комнат. Надежды больше, чем может исполниться. Надежды слишком много. В самом деле слишком?

От тишины делалось больно. Ночь была – черное по черному. Теплая, плотная, суконная, как траурное платье. Надейтесь, люди, надейтесь! Вплетайте в нее светлые ниточки! Пускай с другой стороны будет новый узор.

Консул прибавил шагу. Он посмотрел прямо перед собой и зевнул, но не успел отнять руки ото рта, как растянулся во весь рост. Он споткнулся о какое-то препятствие.

Консул вскочил. Он не сразу нашарил выключатель. Когда он включил свет, Эллен еще спала. Рот у нее был приоткрыт. Она лежала на спине, руки сжаты в кулаки. Волосы у нее были подстрижены, как грива у пони, а на канте шапочки золотыми буковками было написано: Учебное судно «Нельсон». Она лежала между мысом Доброй Надежды и Статуей Свободы, и убрать ее отсюда не было никакой возможности. Остального ему было не рассмотреть, отчасти мешала шишка над левым глазом. Консул хотел было громко сказать нечто нелюбезное, но зажал себе рот ладонью. Он поднял шляпу с пола, отряхнулся. И потихоньку подошел к Эллен. Она дышала глубоко и часто, словно с каждым вдохом упускала что-то гораздо более важное.

Консул на цыпочках прокрался вокруг карты. Нагнулся, бережно поднял девочку с жесткой Земли и положил на шелк банкетки. Она вздохнула, не открывая глаз, и зарылась головой в свое светло-серое пальтишко – круглой, твердой головой. У консула затекли ноги; он поднял Эллен, снова отпер все двери и осторожно понес ее к себе в кабинет.

Часы пробили один раз – к этому времени нечего было бы добавить ни одним часам в мире. Время, когда или уже слишком поздно, или еще слишком рано, время после полуночи. Лаяла собака. Август. На открытой площадке, устроенной прямо на крыше, еще танцевали. Где-то кричала ночная птица.

Консул терпеливо ждал. Он уложил Эллен в кресло. Сам уселся напротив, сигара зажата в пальцах, ноги вытянуты во всю длину. Он был твердо намерен проявить терпение. За всю жизнь у него еще не было такого беспечного посетителя.

Голова Эллен лежала на спинке кресла. В лице – безграничное доверие. Это доверие высвечивал яркий свет торшера. Консул курил сигару за сигарой. Он принес из шкафа большую плитку шоколада и выложил перед Эллен на курительный столик; кроме того, он приготовил красный карандаш. Да, еще он нашел гору разноцветных проспектов. Но все это было бессильно разбудить Эллен. Один-единственный раз она повернула голову в другую сторону – консул возбужденно выпрямился, но она уже опять заснула.

Пробило два часа. Фонтан все еще шумел. Консул чувствовал себя смертельно усталым. Портрет покойного президента удивленно улыбался ему. Консул попытался выдержать президентский взгляд. Но это было ему уже не по силам.



Когда Эллен проснулась, она сразу хватилась карты. Плитка шоколада и спящий консул никак не могли утешить ее в потере, об этом и речи быть не могло. Она наморщила лоб и подтянула к себе колени. Потом слезла с кресла и стала тормошить консула за плечи.

– Куда вы дели карту?

– Карту? – сконфуженно переспросил консул, поправил галстук и стал протирать глаза. – Ты кто такая?

– Где карта? – повторила Эллен с угрозой в голосе.

– Не знаю, – сердито сказал консул. – Ты что, думаешь, я ее спрятал?

– Может, и спрятал, – прошептана Эллен.

– Как ты могла подумать? – сказал консул, потягиваясь. – Кому придет в голову прятать целый земной шар?

– Плохо же вы знаете взрослых, – снисходительно возразила Эллен. – Вы консул?

– Да.

– Тогда… – сказала Эллен, – тогда… – У нее задрожали губы.

– Что тогда?

– Тогда это вы спрятали карту.

– Что еще за глупости? – сердито осведомился консул.

– Но вы еще можете все исправить. – Эллен порылась в своем портфеле. – У меня с собой папка для рисования и ручка. А то вдруг ваш стол уже заперт.

– Для чего мне все это?

– Для визы, – робко улыбнулась Эллен. – Пожалуйста, напишите мне визу! Бабушка сказала, это зависит от вас, стоит вам только расписаться. А бабушка у меня умная, можете мне поверить!

– Да, верю, – ответил он.

– Слава Богу! – улыбнулась Эллен. – Но тогда почему вы отказались дать мне визу? Мама не может уплыть без меня, одна. Кому она будет причесывать волосы и стирать носки? Кому она будет вечером рассказывать сказку, если она будет одна? Кому она будет чистить яблоко, если я с ней не поеду? И кто у нее схлопочет затрещину, когда у нее лопнет терпение? Я не могу отпустить маму одну, господин консул. А маму высылают.

– Все не так просто, – объяснил консул, чтобы выиграть время.

– И все потому, – сказала Эллен, – что никто за меня не отвечает. Те, кто отвечает за маму, те не отвечают за меня. Это вопрос денег, говорит бабушка, смешно, говорит бабушка, воробьем больше или воробьем меньше, говорит бабушка, ну, уедет ребенок, даст тягу, и во всем виноват консул!

– Так говорит бабушка?

– Да. Никто не дает за меня никаких гарантий. На каждый холодильник бывает гарантия, только на меня – ничего. Бабушка говорит: все правильно, никто не может за меня отвечать, но за кого вообще можно отвечать, говорит бабушка, пока он не умер? У акулы и у ветра тоже нет никого, кто за них отвечает, но зато ни ветру, ни акуле не нужна виза!

– А теперь давай поговорим как разумные люди, – нетерпеливо предложил консул.

– Хорошо! – с готовностью согласилась Эллен. И принялась рассказывать ему историю про акулу, про детей без визы и про страшную бурю. Заодно она спела песенку. Потом стала рассказывать дальше. Громко и испуганно звучал ее голос из огромного кресла. Она забилась в самый угол, и залатанные подошвы ее ботинок умоляюще заглядывали ему в лицо.

Когда она кончила, он предложил ей шоколадку.

– А не может быть такого, что все это тебе приснилось? – осторожно спросил он.

– Приснилось? – закричала Эллен. – Ничего подобного! Тогда мне, по-вашему, приснилось, что дети во дворе больше не хотят со мной играть, приснилось, что маму высылают, а я должна оставаться одна, приснилось, что никто за меня не отвечает, приснилось, что вы спрятали карту и что мне отказали в визе?

– Все дети спят, – медленно сказал консул. – Только ты не спишь.

– Ночью в консульстве меньше народу, – пояснила Эллен. – Ночью не нужно номерков, ночью все получается гораздо быстрее, потому что это неприемные часы.

– Хорошая мысль!

– Да, – улыбнулась Эллен. – Сапожник у нас в доме, знаете, чешский сапожник, так вот он сказал: «Сходи к консулу, консул хороший человек, консул отвечает за ветер и за акул, консул и за тебя тоже отвечает!»

– Как ты сюда прошла? – спросил консул уже настойчивее.

– Дала швейцару яблоко.

– А может, тебе все приснилось? Иди-ка домой.

– Домой? – Эллен не сдавалась. – Это значит туда, где мама. А моя мама завтра уплывает, моя мама послезавтра будет уже там, где вокруг синева, где ветер засыпает, а дельфины играют вокруг Статуи Свободы!

– Вокруг Статуи Свободы дельфины не играют, – перебил консул.

– Ну и что. – Эллен опустила голову на руки. – Я устала, мне уже давно пора спать, я же завтра уплываю.

Ее доверие было безжалостно. Оно веяло в прохладной комнате, как ветер пустыни.

– Дайте мне визу!

– У тебя температура, – сказал консул.

– Пожалуйста, дайте визу!

Она придвинула папку для рисования к самому его лицу. В зажим был вставлен белый лист, на котором большими неумелыми буквами было написано: «Виза». Вокруг была россыпь разноцветных цветов – цветы и птицы, – а внизу тянулась линеечка для подписи.

– Я все принесла, вы только подпишите. Пожалуйста, господин консул, ну пожалуйста!

– Все не так просто. – Он встал и закрыл окно. – Не так просто, как с упражнением, которое тебе велели переписать после уроков. Пошли, – сказал он, – теперь пошли! Я все тебе объясню на улице.

– Нет! – закричала Эллен и сжалась в комок в кресле. Щеки у нее вспыхнули. – Пожалуйста! Сапожник говорил, сапожник же говорил: «Кто отвечает за ветер и за акул, тот и за тебя отвечает!»

– Все так, – согласился консул. – Кто отвечает за ветер и за акул, тот отвечает и за тебя. Но это не я.

– Я вам нисколечко не верю, – прошептала Эллен. – И если вы сейчас не подпишете… – Она задрожала. Сапожник солгал. Сапожник говорил: консул, – а консул опять кивает на кого-то другого. А мама сидит дома и не в силах складывать чемоданы, потому что ей страшно. И это уже последняя ночь.

– Если вы сейчас не подпишете… – Эллен искала угрозу пострашнее. Зубы у нее стучали. – Тогда я лучше стану дельфином. Поплыву рядом с пароходом и буду играть вокруг Статуи Свободы, назло вам.

Она умолкла. Нетронутый лежал шоколад на курительном столике, нетронутые лежали разноцветные проспекты. «Мне холодно», – пробормотала Эллен. Губы ее были распахнуты. Она не шевелилась. Консул подошел к ней, и она оттолкнула его ногами. Он хотел ее схватить, но она молниеносно перескочила через кресло. Он побежал за ней. Она проскользнула под письменным столом, опрокинула два стула и обеими руками обхватила печку. При этом она по-прежнему угрожала, что превратится в дельфина. По ее лицу текли слезы.

Когда он ее наконец поймал, ему показалось, что она пышет жаром. Горячая и тяжелая, Эллен повисла у него на руках. Он завернул ее в одеяло и опять уложил в кресло.

– Карту, пожалуйста, отдайте карту!

Он пошел в приемную, поднял с пола карту, разгладил ее и отнес в комнату. Разложил ее на курительном столике.

– Все кружится! – сказала Эллен.

– Верно, – тревожно улыбнулся он. – Земля кружится. Ты что, не учила про это в школе? Земля круглая.

– Да, – вяло подтвердила Эллен, – Земля круглая. – Она потрогала карту.

– Теперь ты веришь, что я от тебя ничего не скрываю?

– Пожалуйста, – в последний раз попросила Эллен, – пожалуйста, подпишите визу! – Она подняла голову и оперлась на локти. – Там есть чернильный карандаш, он подойдет. Если вы подпишете, я никогда больше не буду брать без спросу яблоки. Я все, что могу, для вас сделаю! А правда, что на границе дают апельсины и портрет президента, это правда так и есть? А сколько спасательных шлюпок бывает на больших пароходах?

– Каждый сам себе спасательная шлюпка, – сказал консул. – Я кое-что придумал! – Он положил папку для рисования себе на колени. – Ты должна сама себе дать визу. Подпиши ее сама!

– Я сама? – испуганно переспросила Эллен.

– Только сама.

– А как это делается? – с сомнением спросила Эллен.

– Ты это можешь. В сущности, каждый человек – сам себе консул. И в самом ли деле огромен наш огромный мир – это зависит от каждого человека.

Эллен изумленно уставилась на него.

– Видишь ли, – сказал он, – все те, кому я выдал визу, – все эти люди будут разочарованы. Ветер нигде не ложится спать.

– Нигде? – недоверчиво повторила она.

– Кто сам себе не даст визы, – сказал консул, – тот может объехать весь мир и никогда не попадет, куда ему было надо. Кто сам себе не даст визы, тот навсегда остается взаперти. Только тот, кто сам себе даст визу, становится свободным.

– Я хочу сама себе дать визу, – Эллен попыталась выпрямиться, – по как это делается?

– Ты должна подписаться, – сказал он. – И эта подпись означает, что ты даешь себе обещание: ты не заплачешь, когда будешь прощаться с мамой, а совсем наоборот, ты будешь утешать бабушку, которой это будет очень нужно. Ты ни в коем случае не будешь больше таскать без спросу яблоки. И что бы ни случилось, ты всегда будешь верить, что рано или поздно вокруг будет синева! Что бы ни случилось.

Эллен, дрожа от возбуждения, сама подписала себе визу.

Забрезжило утро. Тихо, как опытный взломщик, оно вскарабкалось наверх по подоконникам. Запела птица.

– Видишь, – сказал консул. – Птица тоже не ставит никаких условий.

Этого Эллен не поняла.

Снаружи по улицам катились тележки молочников. Все уже переставало сливаться в одну общую массу. И в просторных парках пестро и неряшливо выплывали из тумана первые осенние цветы.

Консул подошел к телефону. Он поднес руки к вискам и пригладил волосы. Встряхнул головой, трижды качнулся, встав на цыпочки, прикрыл глаза и снова их вытаращил. Поднял трубку, набрал не тот номер и бросил трубку на рычаг.

По двору протопали чьи-то шаги. По-прежнему шумел фонтан. Консул хотел что-то записать для памяти, но не нашел записной книжки. Он подошел к Эллен и вынул из кармана ее пальто ученический билет. Потом вызвал машину, поднял опрокинутое кресло и расправил ковер.

Море вокруг мыса Доброй Надежды просветлело. Консул сложил карту, завернул в нее шоколад и открыл ранец Эллен. Еще раз он поднес папку для рисования близко к глазам: звезды, птицы и яркие цветы, а под ними крупная, без наклона подпись Эллен. Первая настоящая виза за все время его службы. Он вздохнул, застегнул на Эллен пальто и осторожно надел на нее шапочку. Лицо у нее было грозное и мрачное, но над ним снова было написано золотыми четкими буквами: Учебное судно «Нельсон».

Консул еще раз легонько подышал на визу, словно желая окончательно ее утвердить и оживить. Потом уложил ее в ранец и надел ранец на Эллен, на руках снес ее вниз по ступеням, усадил поглубже на сиденье машины и назвал водителю адрес. Машина завернула за угол.

Консул вдруг прижал руку к глазам и большими шагами побежал вверх по лестнице.



Луна побледнела.

Эллен обхватила руками мамино лицо. Обеими руками обхватила горячее, пылающее от слез лицо под черной шляпкой. Лицо, которое все вокруг оправдывало и согревало, лицо, которое всегда было, это единственное лицо. Снова Эллен умоляюще цеплялась за изначальное, за прибежи- ще тайны, но мамино лицо стало недосягаемо, отодвинулось и побледнело, как луна на рассветном небе.

Эллен закричала. Она сбросила одеяло, попыталась встать на ноги и ухватила руками пустоту. Из последних сил она опустила кроватную сетку. И полетела с кровати, полетела глубоко вниз.

Никто и не подумал ее поднимать. Нигде не было звезды, за которую можно было бы зацепиться. Ни куклы, ни мишки не смогли удержать Эллен. Как мяч сквозь кольцо, пролетела она сквозь круг детей со двора, которые не брали ее в свою игру. Эллен пролетела сквозь мамины руки.

Полумесяц подхватил ее, вероломно опрокинул, как детскую колыбельку, и снова отшвырнул от себя. И вовсе было не похоже, что облака – это пуховые перины, а небо – лазурный свод. Небо стояло нараспашку, хоть убейся, и для Эллен, пока она падала, стало ясно, что никакого верха и низа больше нет. Неужели она этого раньше не понимала? А эти жалкие взрослые люди называют падение вниз прыжком, а падение вверх полетом. Когда до них, наконец, дойдет?

Падая, Эллен прорвала собственным телом картинки в большой книжке, прорвала цирковую сетку.

Бабушка подняла ее и уложила назад в кроватку.

Температурными кривыми неудержимо, высоко и горячо взлетали солнце и луна, дни и ночи, взлетали и снова падали.

Эллен открыла глаза, привстала, опершись на локоть, и сказала: «Мама!»

Громко и ласково сказала. Потом подождала.

Печная труба потрескивала, глубже прячась за темно-зеленые изразцы. В остальном все было тихо. Серый цвет стал гуще.

Эллен слегка встряхнула головой, голова закружилась, и Эллен опять упала на подушки. Сквозь верхнюю часть окон она видела эскадру перелетных птиц, выстроившихся, как на рисунке. Потом их словно стерла резинка. Эллен тихонько засмеялась. Правда, как на рисунке!

«Что-то вы слишком много стираете! – предостерегла бы боженьку старая учительница. – Кончится тем, что протрете дыру!»

«Но, дорогая моя, – сказал бы ей на это боженька, – я же этого и хотел. Посмотрите сквозь нее, пожалуйста!»

«Прошу прощения, теперь я все понимаю!»

Эллен закрыла глаза и вновь испуганно их распахнула. Окно уже давно не мыли. Сквозь него было плохо видно. По стеклам тянулись длинные серые полосы, как высохшие слезы. Эллен втянула ноги под одеяло. Они были холодные как лед и словно чужие. Она потянулась. Кажется, она подросла. Больше всего она росла ночами.

Но что-то в этом весеннем утре было не так, как надо. Может быть – может быть, сейчас осень. И может быть, что дело идет к вечеру.

Тем лучше. Эллен не имела ничего против. Как бы то ни было, мама ушла за покупками. К зеленщице на углу.

Я, знаете ли, спешу! Эллен одна дома, мало ли что, все может случиться. Мне, пожалуйста, яблок! Мы их испечем, Эллен больше всего любит печеные яблоки, и потом, я ей обещала, что мы разведем огонек, а то уже холодно. Сколько с меня? Простите, сколько? Сколько? Нет, это слишком дорого. Слишком дорого!

Эллен села ровно.

Это было похоже на крик. Словно она своими ушами слышала приглушенное: «Слишком дорого!» А красное перекошенное лицо зеленщицы грозило из темноты.

– Вы! – сказала Эллен и угрожающе свесила с края кровати ноги. – Если вы запросите слишком дорого, вам не поздоровится! – Зеленщица не отвечала. Стало еще холодней.

– Мама! – крикнула Эллен. – Мама, дай мне чулки!

Никакого движения.

Вот как, они попросту все спрятались. Опять играют с ней недобрую шутку.

– Мама, я хочу встать!

В ее голосе прибавилось требовательности.

– Тогда я пойду босиком. Если ты не дашь мне чулки, я пойду босиком!

Но и эта угроза осталась без ответа. Эллен слезла с кровати. Ей стало как-то не по себе. Спотыкаясь, она побежала к двери.

В соседней комнате тоже никого не было. Рояль был открыт. Видимо, на нем только что играла тетя Соня. Наверно, в кино пошла. С тех пор как запретили, она ходит в кино гораздо чаще. Эллен прижалась щеками к холодным гладким оконным стеклам.

Снаружи, в старом доме по ту сторону железнодорожной ветки, старуха поднесла к окну ребенка. Эллен помахала. Ребенок помахал в ответ. Старуха направляла его руку. В общем, все было в порядке. Надо выиграть время, надо спокойно все обдумать.

Эллен обошла квартиру и вернулась. Ох, что будет, если мама ее застанет в таком виде, в ночной рубашке и босиком!

Стены враждебно пялились. Эллен взяла ноту на рояле. Нота зазвучала. Она нажала вторую клавишу, третью. Ноты сразу смолкали. Ни одна не совпала с другой, ни одна ее не утешила. Они звучали словно нехотя, словно им нравилось замирать, словно они что-то от нее утаивали.

Знала бы об этом моя мама, у нее бы сердце разорвалось в груди! Так было написано в старой книжке сказок.

«Ну погоди, все маме скажу!»

Эллен пригрозила тишине, но тишина вела себя тихо.

Эллен топнула ногой, жар поднялся к вискам. Внизу на улице лаяла собака, кричали дети. Далеко внизу. Она прижала руки к щекам. Никакая это не собака, никакие не дети. Это что-то другое. И оно бушует. Эллен двумя кулаками ударила по клавишам, и по белым, и по черным, застучала по ним вовсю, как по барабану. Она сорвала подушку с кушетки, стянула со стола скатерть и запустила корзиной для бумаг в зеркало, как Давид своим камнем в Голиафа. Как Давид с Голиафом, сражалась она с ужасом одиночества, с новым, пугающим ощущением, которое, как уродливый водяной, высовывало голову из потока грез.

Как они могли так надолго ее бросить? Как мама могла так долго не возвращаться? Здесь холодно, надо развести огонь, здесь холодно, холодно!

Эллен побежала по всем комнатам. Она распахнула шкафы, ощупала платья, бросилась на пол и заглянула под кровати. Но матери нигде не было.

Она должна была это опровергнуть, доказать реальному миру прямо противоположное, должна была заткнуть его разинутую пасть, должна была найти маму! Нигде, этого же быть не могло! Нигде?

Эллен металась по кругу. Она распахнула все двери и бегала за мамой. Они играли в прятки, вот что! А мама бегала очень быстро, она бегала быстрее Эллен, она так быстро бегала, что скоро, наверно, опять окажется прямо позади нее, если только они в самом деле бегают по кругу. Вот она уже догнала Эллен, высоко ее подхватила и закружила по воздуху.

Эллен резко застыла на месте, быстро повернулась и развела руки в стороны.

– Не считается! – отчаянно закричала она. – Не считается, мама, не считается!

На столе лежала виза: птицы, и звезды, и ее подпись.



«Вечерний выпуск!» – кричал мальчишка-газетчик на перекрестке. Он кричал во все горло, замерзший, умирая от восторга. Он запрыгивал на подножки трамваев, левой рукой ловил монетки, пыхтел и еле поспевал. Такое уж у него торговое дело, ого, лучшее дело на свете: «Вечерний выпуск!»

А им все было мало. Все они готовы были заплатить еще намного дороже. Они с такой жадностью тянулись за газетой, словно он им продавал не отчет о военных действиях и не кинопрограмму, они с такой жадностью тянулись за газетой, словно он продавал им самую жизнь.

«Вечерний выпуск!» – кричал мальчишка-газетчик на перекрестке.

«Вечерний выпуск!» – слышался шепот у него за спиной. Опять и опять.

Его лоток располагался на каменном островке посреди большого перекрестка. Рядом стоял, прислонившись к лотку, слепой. Шляпа была у него на голове, подаяния он не принимал. Он просто стоял там, этого ему никто не мог запретить. Время от времени он повторял: «Вечерний выпуск!» Но у него ничего не было на продажу. Говорил он тихо и никаких денег за это не требовал. Подобно лесу, отзывался он эхом на каждый крик мальчишки. Казалось, он не считал все это серьезным делом.

Хищной птицей кружил мальчишка вокруг лотка. Недоверчиво косился на слепого. А тот стоял себе с таким видом, словно он вовсе не единственный слепой посреди большого перекрестка. Мальчишка размышлял, как бы его отсюда спровадить. Слепой насмехался над ним, слепой превращал все его зычные крики в тихие мольбы о помощи, у слепого не было на это никакого права.

«Вечерний выпуск!»

«Вечерний выпуск!»

Мимо бешено мчались машины, стекла автомобильных фар были синего цвета. То одна, то другая машина тормозила, стекло в окне опускалось, и нужно было забросить внутрь газету. И пока мальчишка прикидывал, сколько времени у него займет перевести слепого на другую сторону, Эллен пошла через дорогу, не дожидаясь сигнала. Она шла нетвердыми шагами и глядя прямо перед собой. Под мышкой она несла папку для рисования, шапочку она надвинула на самые брови.

Машины остановились, с визгом затормозили трамваи. Полицейский на перекрестке сердито махнул рукой.

Между тем Эллен уже причалила к каменному островку. Как морская вода, нахлынул на нее возмущенный крик водителей.

– Эй, послушайте, – сказал мальчишка слепому, – тут один человек переведет вас на другую сторону!

Слепой выпрямился и стал хватать руками темноту. Эллен почувствовала, как его пальцы легли ей на плечо. Когда полицейский добрался до мальчишки на островке, она уже исчезла вместе со слепым в сутолоке, нырнула в запуганный, затемненный город.

– Куда вас отвести?

– Переведи через дорогу.

– Мы уже перешли!

– Не может быть! – сказал слепой. – Ведь это же большой перекресток?

– Может, вы имели в виду другое место, – осторожно заметила Эллен.

– Другое? – повторил слепой. – Нет, вряд ли. Но может, ты сама имела в виду другое место?

– Нет, – гневно крикнула Эллен. Она остановилась, сбросила его руку и пугливо посмотрела на него снизу вверх.

– Пройдем еще чуть-чуть! – попросил слепой.

– Мне надо к консулу, – сказала Эллен и вновь взяла его за руку, – а это в другую сторону.

– К какому консулу?

– Который отвечает за моря и океаны. И за ветер, и за акул!

– Ах, к этому! – сказал слепой. – Тогда ты можешь спокойно идти дальше со мной!

Они свернули в длинную, угрюмую улицу. Дорога шла в гору. Справа стояли тихие дома, чужие посольства, из-за которых не видать было ее посольства. Они шли вдоль стены. Трость слепого гулко и монотонно стучала по мостовой. Листья падали, как герольды безмолвия. Слепой прибавил шагу. Эллен бежала рядом с ним короткими, торопливыми шажками.

– Что тебе надо от консула? – спросил слепой.

– Хочу спросить, что означает моя виза.

– Какая виза?

– Я ее сама подписала, – неуверенно объяснила Эллен, – а вокруг всюду цветы.

– Вот оно как, – уважительно отозвался слепой. – Значит, виза настоящая.

– А теперь я хочу, чтобы ее утвердили, – сказала Эллен.

– Разве ты не сама ее подписала?

– Сама.

– Тогда зачем консулу ее утверждать?

– Не знаю, – сказала Эллен, – по я хочу к маме.

– А где твоя мама?

– На другом берегу. За океаном.

– Ты что, пешком туда пойдешь? – спросил слепой.

– Вот вы как! – Эллен задрожала от гнева. – Вы насмехаетесь! – Ей, точно так же как мальчишке-газетчику, вдруг показалось, что слепой вовсе не слепой, что его пустые глаза сияют над стеной. Она повернулась и побежала по улице в обратную сторону, сжимая под мышкой папку для рисования.

– Не бросай меня! – крикнул слепой. – Не бросай меня! – Он стоял со своей тростью посреди улицы. Его фигура тяжело и устало выделялась на фоне прохладного неба.

– Я вас не понимаю, – задыхаясь, крикнула Эллен, вернувшись к нему. – Моя мама на той стороне, и я хочу к ней. Ничто меня не удержит!

– Война, – сказал слепой, – теперь пассажирские пароходы редкость.

– Пассажирские пароходы редкость, – в отчаянии пробормотала Эллен и крепче ухватилась за его руку, – но один-то для меня найдется! – Она умоляюще таращилась в мокрый, сумрачный воздух. – Хоть один-то для меня найдется!

Там, где кончалась улица, начиналось небо. Две башни вынырнули, как пограничные будки на выходе из посольства.

– Огромное спасибо, – вежливо сказал слепой, пожал Эллен руку и сел на церковные ступени. Он поставил шляпу между колен, как ни в чем не бывало извлек ржавую губную гармонику из кармана пиджака и начал играть. Служка уже не первый год разрешал слепому играть, благо играл он так тихо и неумело, что казалось просто, будто ветер стонет в ветвях.

– Как мне теперь найти посольство? – крикнула Эллен. – Как мне отсюда поскорее найти консула?

Но слепому опять не было до нее никакого дела. Он прижался головой к колонне, отрешенно дул в свою ржавую губную гармонику и ничего больше не отвечал. Снова зарядил дождик.

– Эй, вы! – сказала Эллен и дернула его за пальто. Она вырвала жестяную игрушку у него из рук и положила ему на колени. Она уселась рядом с ним на холодные ступени и громко заговорила, обращаясь к нему:

– Что вы себе думали, как я найду консула, что вы только себе думали? Кто перевезет меня через море, если пароходов больше не будет? Кто меня перевезет на другую сторону?

Она гневно всхлипнула и стукнула слепого кулаком, но он не шелохнулся. Эллен встала перед ним, ошеломленная и оробевшая, и уставилась ему прямо в лицо. Он был невозмутим, как ступени, которые вели наверх.

Эллен нерешительно вошла в безлюдную церковь, до последней секунды подумывая, не повернуть ли назад. Ее охватило смирение, ей ненавистны были ее собственные шаги, нарушавшие церковную тишину. Она стянула с головы шапочку, и вновь надела, и крепче сжала в руках папку для рисования. Сконфуженно принялась разглядывать изображения святых в боковых приделах. Какому из этих святых у нее хватит духу пожаловаться на слепого?

С темным взглядом, с крестом в воздетой худой руке, стоя на сияющей вершине, к которой плыли желтые, молящие о спасении лица, ждал Франциск Ксаверий.[2 - Ксаверий, Франциск (1506–1552) – католический святой, иезуит, сподвижник Игнатия Лойолы. Проповедуя христианство, посетил Гоа, затем полуостров Малакку, Молуккские острова, Японию. – Здесь и далее прим. пер.] Эллен остановилась и задрала голову, но заметила, что святой смотрел куда-то вдаль, мимо нее. Напрасно пыталась она привлечь его взгляд к себе. Старинный художник изобразил все правильно.

– Не знаю, почему я пошла прямо к тебе, – сказала она, но далось это ей нелегко. Она никогда не понимала тех, которые с удовольствием ходили в церковь и рассказывали об этом, блаженствуя, как о великом наслаждении. Нет, никакое это было не наслаждение. Скорее мучение, которое влекло за собой другие мучения. Как будто протягиваешь палец кому-то, кто хочет отхватить всю руку и еще гораздо больше. А молиться? Без этого Эллен с удовольствием обошлась бы. В прошлом году она училась нырять вниз головой, и это было похоже. Нужно было подняться на высокий мостик, чтобы нырнуть в самую глубину. А еще надо было решиться на прыжок, смириться с тем, что Франциск Ксаверий на тебя не смотрит, и еще – забыть о себе.

Но сейчас все должно было решиться. Эллен по-прежнему не знала, зачем она со своей просьбой обращается именно к этому святому, о котором в старинной книге было написано, что он объехал много чужих стран, но умер, когда открылась его взору та страна, о которой он страстно мечтал.

Она изо всех сил попыталась все ему объяснить. – Моя мама на той стороне, но она не может за меня отвечать, никто за меня не отвечает. Если бы ты мог… – Эллен замялась. – Если бы ты мог внушить кому-нибудь, чтобы он за меня поручился! Я бы тебя тоже не разочаровала, лишь бы только мне выбраться на свободу!

Святой как будто удивился. Эллен заметила, что не сказала напрямик то, что имела в виду. С усилием она отодвинула в сторону то, что отделяло ее от нее самой.

– То есть я бы тебя в любом случае не разочаровала – даже если я здесь останусь, даже если я слезами обольюсь!

Святой вроде бы опять удивился, и ей пришлось сделать еще шаг.

– То есть я бы не стала обливаться слезами. Я бы все равно пыталась ни в чем тебя не упрекать, даже если я не попаду на свободу.

И опять ничего – только немое удивление Франциска Ксаверия, и последняя дверь подалась.

– То есть я хотела сказать, я не знаю, что мне нужно сделать, чтобы попасть на свободу.

На глаза у Эллен навернулись слезы, но она чуяла, что в этом разговоре слезы не помогут.

– Прошу тебя: что бы ни случилось, помогай мне верить в то, что есть такое место, где вокруг синева. Помоги мне пройти по воде, даже если я останусь здесь.

Разговор со святым был окончен. Все двери стояли нараспашку.




Набережная


– Возьмите меня в игру!

– Дуй отсюда, поняла?

– Возьмите меня в игру!

– Катись!

– Возьмите меня в игру!

– Мы не играем.

– А что вы делаете?

– Ждем.

– Ждете? Чего?

– Ждем, когда здесь будет тонуть ребенок.

– Зачем?

– Мы его тогда спасем.

– Ну и что?

– А то, что это будет хороший поступок.

– А вы сделали что-то плохое?

– Не мы, а бабушки с дедушками. Это все наши бабушки и дедушки виноваты.

– Понятно. И давно вы ждете?

– Скоро два месяца.

– А много детей здесь тонет?

– Да нет.

– И вы в самом деле хотите дождаться, пока в канал свалится младенец?

– А почему нет? Мы его перепеленаем и отнесем бургомистру. А бургомистр нам скажет: «Молодцы, настоящие молодцы! С завтрашнего дня разрешаю вам садиться на все скамейки. Мы простим вам ваших бабушек и дедушек». – «Спасибо большое, господин бургомистр».

– «Не за что, рад оказать услугу. Большой привет бабушкам и дедушкам».

– А ты хорошо это сказала. Если хочешь, давай прямо сегодня играть с нами в бургомистра.

– Давай сначала!

– Вот ребенок, господин бургомистр!

– Откуда взялся этот ребенок?

– Мы его спасли.

– А как это случилось?

– Мы сидели на берегу и ждали…

– Нет, это не надо говорить!

– Ладно. Мы сидели на берегу, а тут он упал!

– И что дальше?

– Дальше, господин бургомистр, все произошло очень быстро. И мы очень рады, что нам удалось его спасти. Теперь нам можно опять садиться на все скамейки?

– Можно. И гулять в городском парке тоже можно. Ваших бабушек и дедушек мы вам простили!

– Большое спасибо, господин бургомистр!

– Погодите, а что мне делать с ребенком?

– Можете оставить его себе.

– Но я не хочу его оставлять! – с отчаянием крикнула Эллен. – Этот ребенок никому не нужен. Мама у него уехала, а отец в армии. И даже если он встретится с отцом, о маме с ним говорить нельзя. Погодите, с бабушками и дедушками у него тоже не все в порядке: одни правильные, а другие неправильные! Ни то ни се, а это хуже всего, это уже слишком!

– Ты о чем?

– Этого ребенка некуда девать, он ни на что не годится, зачем вы его спасали? Заберите, заберите его обратно! А если он хочет с вами играть, поиграйте с ним, ради всего святого, поиграйте!

– Подожди, не уходи!

– Иди сюда, сядь рядом с нами. Как тебя зовут?

– Эллен.

– Мы будем ждать ребенка все вместе, Эллен.

– А как вас зовут?

– Это у нас Биби. Два неправильных дедушки и две неправильные бабушки, главный предмет гордости – светлая губная помада. Она хочет ходить в школу танцев. Надеется, что бургомистр ей разрешит, если она спасет малыша.

Тот, третий от тебя, – Курт, он в глубине души считает, что это просто курам на смех – всем вместе ждать ребенка. А все-таки ждет. Когда ребенка спасут, он хотел бы снова играть в футбол. У него из бабушек и дедушек трое неправильных, а он вратарь.

Леон – самый старший. Тренируется вместе с нами в спасении на водах, хочет стать режиссером, знает все приемы, два неправильных дедушки, две неправильные бабушки.

Там дальше – Ханна. Она собирается когда-нибудь потом родить семерых детей, а еще она хочет дом на шведском побережье и чтобы муж у нее был священником, и она все время вышивает скатерть. А может, это занавеска для детской в ее новом доме, верно, Ханна? Слишком много солнца вредно. Так вот, она тоже ждет с нами, даже не уходит в полдень ни домой, ни в тень газометра, вон туда, выше по реке.

А это Рут, наша Рут! Она любит петь песни, лучше всего про золотые улочки вдалеке от мук земных. Ее родителей уже предупредили, чтобы в сентябре они освободили жилплощадь, а она все надеется, что у нее будет квартирка на небесах. Мир прекрасен и велик – тут мы все согласны, – но все-таки! Какая-то здесь неувязка, верно, Рут? Концы с концами не сходятся.

Герберт, иди сюда, малыш, он у нас самый младший. У него нога не сгибается, и он боится. Боится, что не сумеет плыть вместе со всеми, когда надо будет спасать ребенка. Но он прилежно тренируется, и скоро у него получится. Из дедушек и бабушек у него трое с половиной неправильные, и он их всех очень любит, а еще у него есть красный мяч для водного поло, и он иногда дает его нам поиграть, верно, малыш? Он – серьезный ребенок.

– А ты?

– Меня зовут Георг.

– Ты убиваешь драконов?

– Я их запускаю, не драконов, конечно, а воздушных змеев. Вот погоди, наступит октябрь, и Рут споет: «Пусть душа твоя взмывает, как воздушный змей» – или что-то вроде того. Что у меня еще есть? Четыре неправильных дедушки и бабушки и коллекция бабочек. Об остальном сама догадайся.

Иди-ка поближе. Видишь, у Герберта старый театральный бинокль, он им все время обшаривает канал. Герберт – наш маяк. А там, на другой стороне, – железная дорога, видишь? А там внизу – старая лодка, в ней все время сидит кто-нибудь из наших.

А если ты пройдешь немного дальше в сторону гор, там будет цепная карусель.

Цепная карусель – это красота: можно всем хвататься за руки, а потом отпускать.

– И сразу улетаешь далеко друг от друга!

– И закрываешь глаза!

– А если повезет, цепи порвутся. Музыка современная, и размах аж до Манхеттена, так говорит человек в тире. А уж если цепи оборвутся! Знать бы, кому уже привалила такая удача?

– Каждый год приходит кто-то из какой-то комиссии и проверяет карусель. И очень зря, говорит человек в тире. Только мешает людям летать. Но они и сами рады, хотят, чтобы им мешали, так говорит человек в тире.

– А потом как начнут раскачиваться – и переворачиваются вниз головой!

– И тут они наконец замечают, что перевернулись вниз головой, говорит человек в тире.

Дети говорили неудержимо, перебивая друг друга.

– А вы уже много катались? – потерянно спросила Эллен.

– Кто, мы?

– Ты имеешь в виду нас?

– Мы еще ни разу не катались.

– Ни разу?

– Запрещено: цепи могут порваться!

– Наши бабушки и дедушки слишком тяжелые.

– Но иногда приходит человек из тира и садится рядом с нами. Он говорит: пускай лучше слишком тяжело, чем слишком легко! Он говорит: они нас боятся.

– Нам еще и поэтому нельзя кататься на карусели.

– Только если спасем ребенка!

– А если ребенок в воду вообще не свалится?

– Вообще?

Детей охватил ужас.

– Что ты сочиняешь? Лето еще не скоро кончится!

– И почему ты спрашиваешь? Ты же не из наших!

– Один неправильный дедушка и одна неправильная бабушка! Этого мало!

– Ты не понимаешь. Тебе не так важно спасти ребенка. Ты и так можешь сидеть на всех скамейках! И так можешь кататься на карусели! Ну что ты ревешь?

– Я подумала… – всхлипнула Эллен, – я только подумала вдруг… подумала, что вот приходит зима. А вы все сидите тут, рядышком, и ждете этого ребенка! У вас под ушами, носами, глазами наросли длинные сосульки, и бинокль замерз. И вы смотрите и смотрите, а ребенок, которого вы хотите спасти, все не тонет. Человек из тира давно ушел домой, цепные карусели заколочены досками, и драконы уже набрали высоту. Рут хочет запеть, Рут хочет сказать: «А все же…» Но у нее нет сил открыть рот.

А там люди в теплых, светлых вагонах прижимаются щеками к холодным окнам: «Посмотрите, посмотрите вон туда! Там, за каналом, где такие тихие улочки, справа от газометра, за рекой, покрытой льдом, – что там за маленький памятник в снегу? Памятник? Интересно, кому это памятник?»

И тогда я скажу: детям, у которых неправильные бабушки и дедушки. И тогда я скажу: мне холодно.

– Да успокойся ты, Эллен!

– Не бойся за нас, скоро мы спасем ребенка!

Вдоль канала шел какой-то человек. Вода в реке корежила его отражение, морщила, растягивала его, а потом на миг оставляла в покое.

– Жизнь, – сказал человек, поглядел вниз и засмеялся, – жизнь – это целительная жестокость. – А потом плюнул далеко в грязное зеркало.

Две старухи стояли на берегу и возбужденно переговаривались.

Они так частили, словно читали наизусть стихотворение.

– Попробуйте узнать себя в речной воде, – сказал мужчина, проходя мимо, – по-моему, выглядите вы ужасно странно. – И пошел прочь спокойно и быстро.

Увидев детей, он помахал им и прибавил шагу.

– Бродил я по белу свету, – пели в два голоса Рут и Ханна. – Прекрасен, велик наш мир. – Остальные дети молчали. – А все же… – пели Рут и Ханна. Лодка покачивалась на воде.

– А все же! А все же! – крикнул мужчина и пожал всем детям по очереди руки. – А все же… А все же… А все же – что?

– Это Эллен, – поспешно объяснил Георг. – Из дедушек и бабушек двое неправильных, двое правильных. Ничейный счет.

– А это мы все, – засмеялся мужчина и своей большой рукой похлопал Эллен по плечу, – радуйся, когда все становится ясно.

– А уже ясно, – с сомнением сказала Эллен.

– Радуйся, когда все становится ясно, – повторил мужчина. – Когда справа кто-то смеется, а слева кто-то плачет, ты к кому пойдешь?

– К тому, кто плачет, – сказала Эллен.

– Она хочет с нами играть! – закричал Герберт.

– У нее мама уехала, а отец в армии.

– А где ты живешь? – строго спросил мужчина.

– У моей неправильной бабушки, – испуганно ответила Эллен, – но она на самом деле правильная.

– Погоди, скоро обнаружишь, как неправильно все правильное, – проворчал мужчина.

– Эллен боится… – тихо сказал Георг. – Ей страшно, что ребенок, которого мы хотим спасти, так и не свалится в воду.

– Как тебе такое могло в голову взбрести? – гневно крикнул мужчина и встряхнул Эллен. – Как только тебе могло такое взбрести в голову? Если ребенок хочет, чтобы его спасли, он непременно упадет в воду, понимаешь?

– Да, – испуганно согласилась Эллен и попыталась вырваться.

– Ничего ты не понимаешь! – сказал мужчина и разъярился еще больше. – Никто не понимает, что с ним творится. Все хотят спастись, а падать в воду не хотят. Но как можно спасти того, кто не падает в воду?

Старая лодка все покачивалась.

– Она выдержит только одного из нас! – Биби попыталась отвлечь мужчину.

– Только одного, – повторил он уже спокойнее. – Только одного. И правильно, так и надо.

– Слабая лодка, – презрительно пробормотал Курт.

– Она умнее океанского лайнера, – возразил мужчина. Он уселся совсем рядом с детьми. Вода невозмутимо поплескивала в стенки каната.

– А как у вас? – боязливо спросила Эллен. – Я имею в виду, с дедушками и бабушками?

– Четверо правильных и четверо неправильных, – сообщил мужчина и вытянул ноги на серой траве.

– Не может быть! – засмеялась Эллен. – Восемь дедушек и бабушек?

– Четверо правильных и четверо неправильных, – стойко повторил мужчина и тремя пальцами скрутил себе сигарету, – как у каждого из нас.

Птицы летали низко над водой. Герберт без устали смотрел на воду в бинокль.

– Кроме того, я почти как боженька, – объяснил мужчина, совсем сбив Эллен с толку, – я хотел владеть целым светом, а владею тиром.

– Мне очень жаль, – вежливо сказала Эллен. И снова все примолкли. Дети внимательно следили за каналом. Позднее солнце коварно улыбалось из-за их плеч, но они ничего не замечали.

Мы ждем чужого ребенка, мы спасем его, чтобы не утонул, и отнесем в ратушу. Какие молодцы! – скажет бургомистр. – Забудьте про ваших бабушек и дедушек. С завтрашнего дня можете снова сидеть на всех скамейках, с завтрашнего дня можете снова кататься на карусели – завтра – завтра – завтра…

– Рыбы играют! – засмеялся Герберт, и бинокль заплясал у него перед глазами.

– Маяк их видит, а они маяка не видят, – задумчиво сказала Рут. – Можно подумать, что все перепуталось. А ведь в одной песне так и поется.

– А все же, – закричал человек из тира и внезапно вскочил на ноги, – а все же вы у меня еще сегодня покатаетесь на карусели!

– Вы сами в это не верите, – недоверчиво сказала Ханна. Биби медленно подтянула гольфы.

– Вы хоть понимаете, чем вы рискуете?

– Там! – крикнул Герберт вне себя. – Чужой ребенок! Он тонет!

Леон взял у него из рук бинокль.

– Это взрослый мужчина, – с горечью сказал он. – Плывет.

– Пошли, – тянул их владелец тира, – я не шучу. Мой компаньон уехал, вам выпала единственная возможность. В это время никто не станет летать. Вы будете одни.

– Мы будем одни, – повторил ошарашенный Георг.

– Здорово! – крикнула Биби, и это прозвучало, словно птичий крик. – А Эллен?

– Эллен сегодня не будет кататься, – сказал мужчина. – И потом, она может покататься в другой раз.

– Я вас здесь подожду, – безмятежно объяснила Эллен. Такая справедливость не вызывала у нее возражений. Она посмотрела им вслед.

Человек из тира побежал вперед, а они поспешили за ним в сторону гор. Вода текла им навстречу, от этого казалось, что они бегут еще быстрее. Они крепко держали друг друга за руки. Собаки лаяли и отставали от них, парочки размыкали объятья на серых лужайках. Плоские камешки шлепали по воде.

Освещенная поздним солнцем, неподвижно застыла карусель. Человек отпер замок. Карусель застыла между двумя газометрами, задумчивая и отрешенная, как еще не загримированный клоун. С пестрой крыши свисали длинные, внушительные цепи. Маленькие сиденья блестели лаком. Небо и солнце внезапно тоже засверкали лаком. Ни с того ни с сего дети рассмеялись.

– Хотите музыку? – спросил мужчина.

– Настоящую? – возбужденно ахнул Герберт.

– Ты слишком много требуешь, – возразил мужчина.

Угрожающе чернели газометры.

– Музыка – это опасно, – сказал Георг. – На воде ее далеко слышно. Где-нибудь там есть тайная полиция.

– Воде-то что, течет себе мимо, – мрачно заметил мужчина.

– А если они узнают, что мы катаемся на карусели! – Рут поежилась. Владелец тира молча проверил сиденья. Грозно поблескивал песок.

– Музыку!

– А если на вас донесут?

– Знаете, что это значит?

– Нет, – спокойно сказал мужчина и крепко пристегнул детей. Словно на пробу он привел карусель в движение. Сиденья качнулись.

– Давай! – снова крикнула Биби. – Музыку!

Крыша начала кружиться. Негнущаяся нога Герберта боязливо взлетела в пустоту.

«Возвращайся!» – заорал раструб динамика поверх парапета набережной.

– Я хочу сойти! – закричал Герберт. Никто его не слушал.

Дети летели. Они летели вопреки закону своих тяжелых башмаков и вопреки закону тайной полиции. Они летели, повинуясь закону центробежной силы.

И серость, и зелень остались далеко внизу. Все краски слились. Чисто и ярко сверкал воздух во славу неведомого. Они глядели на мир другими глазами.

Глубоко внизу стоял, сложа руки на груди, хозяин тира. Он закрыл глаза. В этот миг тир вместил для него целый свет.

Дети кричали. Они то и дело хватались друг за друга, чтобы потом еще дальше разлететься в разные стороны. Все было так, как они себе представляли.

«Возвращайся!» – надрывался динамик.

Дети его не слышали. Блеск самых дальних звезд добрался до них.



Какая-то женщина переносила через мост коляску. Ребенок в коляске спал, и лежал, и улыбался. Другой ребенок бежал рядом с коляской и громко плакал.

– Хочешь есть? – спрашивала женщина.

– Нет! – плакал ребенок.

– Хочешь пить? – спрашивала женщина.

– Нет! – плакал ребенок.

– У тебя что-нибудь болит? – спрашивала женщина.

Ребенок заплакал еще громче и вообще не ответил.

– Помоги мне нести! – сердито сказала женщина.

Кривые ступеньки спускались к воде.

– Держи крепче, – сказала она. – Ты слишком слабо держишь.

Налетел ветер и попытался взбить ее повисшие прядями волосы. Ребенок в коляске заплакал. Ребенок рядом с коляской засмеялся. Они шли вдоль реки.

– Почему ты смеешься? – спросила мать.

Ребенок засмеялся еще громче.

– Нам нужно найти место, – сказала она, – хорошее место!

– Место, где ветер, – засмеялся ребенок, – где ветер и много муравьев!

– Место, где нет ветра, – возразила женщина, – и муравьев тоже нет.

– Такое место, где еще никто не лежал, – смеялся ребенок, – где трава еще высокая!

– Где трава уже примята, – сказала женщина, – и где уже лежало много народу. Там лежать лучше.

Ребенок умолк. Издали был слышен громкоговоритель.

– Вот! – крикнула женщина. – Вот хорошее место! Наверное, здесь совсем недавно кто-то был.

– Кто здесь был? – спросил ребенок.

Женщина достала из коляски одеяло и расстелила на траве.

– Следы маленьких ног, – сказала она. – Дети вроде тебя.

– Правда, вроде меня? – улыбнулся ребенок.

– Не приставай, – нетерпеливо сказала женщина.

Ребенок побежал вниз, к воде. Он нагнулся, поднял камень и взвесил его на руке.

– Мама, камень плавает?

– Нет.

– А я хочу пустить его поплавать!

– Делай что хочешь. Я устала.

– Что хочу, – повторил ребенок.

Солнце спряталось.

– Мама, там лодка, старая лодка! А там наверху – поезд. Как он быстро едет, как ярко сверкают окна! На чем мне поехать, мама, что меня дальше увезет? Лодка или поезд? Мама, ты спишь?

Женщина бессильно уронила голову на руки, ее дыхание выровнялось. Рядом лежал младенец с открытыми глазами, в них отражалось небо. Ребенок снова взбежал вверх по склону и наклонился над маленьким. Коляска неподвижно чернела на фоне тумана.

– Ты правда хочешь на ней поехать? – спросил ребенок. – Ничего, что так медленно?

Младенец беззвучно улыбался.

– Придет время, поедешь и на поезде. Но поезд уж очень часто делает остановки!

Младенец испуганно скривил рот.

– Нет, нет, ты этого тоже не хочешь! Эй! Там внизу – лодка. Если ты будешь в ней лежать, она поплывет без остановок! Она будет плыть, сколько захочешь. И никаких пересадок, и никто тебе не станет менять пеленки. Хочешь? Айда!

Женщина глубоко вздохнула, медленно перевернулась на другой бок. Тихо покачивалась лодка. У берега ее удерживал только черный канат.

Ребенок подхватил младенца и побежал с ним вниз по склону.

– Лодка похожа на колыбельку, правда?

Младенец закричал. Он лежал на корме, как связанный рулевой.

– Погоди, я сейчас!

Ребенок отвязал лодку. Он стоял обеими ногами в воде.

– Чего кричишь? Погоди, погоди! Не можешь потерпеть, что ли?

Младенец закричал еще громче. По его маленькому лицу запрыгали крупные мутные капли. Лодка дрейфовала к середине канала. Она крутилась, качалась, словно в нерешительности. Умнее, чем океанский лайнер, умнее, чем…

Эллен сонно заморгала и вытянула шею над парапетом набережной. В этот миг лодку подхватило течением. Она опрокинулась.

«Возвращайся!» Чуть ниже по течению динамик издал фальшивый звук и смолк.

– Ну что, накатались? – рассмеялся хозяин тира.

– Накатались! – радостно закричали слегка осовевшие дети.

Человек отстегнул их.

– Меня совсем не мутит, – сказал Герберт. – Ни капельки.

– Большое спасибо!

Они пожали ему руку. Человек сиял.

– Завтра придете кататься?

– Больше не придем, – серьезно ответил Георг. – В двух километрах отсюда тайная полиция.

– Берегитесь! – сказал мужчина. – А если… Я хочу сказать: дружба есть дружба. И в любом случае на карусели вы никогда не катались.

– Мы на карусели никогда не катались, – сказал Леон.

У выхода стоял, прислонившись, долговязый парень.

– А вы почему не платите?

– Мы уже! – крикнули дети и побежали.

Быстро, еще быстрее! До их места оставалось каких-нибудь несколько шагов.

– Здесь!

Руки у них опустились. Вся кровь отхлынула от лиц. Ошеломленные, стояли они на краю откоса, и неподвижно чернели их фигурки посреди летнего вечера.

То, что они увидели, превосходило их самые смелые представления о мировой несправедливости, превосходило меру их терпения: отряхиваясь от водяных брызг, из канала выходила Эллен, и на руках у нее был грудной младенец.

Младенец, которого они поджидали почти два месяца, младенец, которого они хотели спасти, чтобы оправдаться, чтобы им наконец разрешили сидеть на всех скамейках, – их младенец!

Держа за руку второго ребенка, на берегу стояла мать и кричала от ужаса и радости. Со всех сторон сбегались люди. Словно они все вынырнули из реки, как призраки, чтобы воспользоваться этой редчайшей возможностью и доказать, на какое сочувствие способны их сердца. Эллен в замешательстве стояла среди них. И тут она увидала на краю откоса своих друзей.



Женщина хотела обнять Эллен, но Эллен ее оттолкнула.

– Я ничего не могла поделать! – с отчаянием в голосе закричала она. – Я ничего не могла поделать! Я хотела вас позвать, но вы ушли слишком далеко, я хотела… – Она растолкала людей вокруг себя.

– О чем говорить! – холодно сказала набережная.

– Где мой театральный бинокль? – закричал Герберт.

Ханна и Рут безуспешно пытались сдержать слезы.

– Мы расплатимся по-другому, – прошептал Леон.

Эллен стояла перед ними, бледная и отчаявшаяся.

– Пойдем с нами, – спокойно сказал Георг и накинул ей на плечи свою куртку, – там наверху есть скамейки. Мы сейчас все вместе сядем на скамейку. Возьмем и сядем.



Шаги сапог проскрипели по гравию, бессмысленные и самодовольные – так шагают только те, кто сбился с пути. Дети в ужасе вскочили. Скамья опрокинулась.

– Ваши удостоверения! – потребовал голос. – Вы имеете право здесь сидеть?

Этот голос. Эллен отвернула лицо в сторону темноты.

– Да, – ответил Георг, окаменев от страха.

Ханна порылась в карманах своего пальто в поисках удостоверения. Но ничего не нашла. Леон оказался вне светлого круга, он попытался шмыгнуть в кусты, Герберт рванулся за ним. Его негнущаяся нога шаркнула по земле. Обоих вернули назад.

В тупой тишине стояли солдаты. Один из них был, кажется, офицер. Блестели серебром его погоны. Биби снова заплакала, но сразу умолкла.

– Все пропало, – шепнул Курт.

На секунду все участники сцены замерли. Офицер, стоявший между двух солдат, начал терять терпение; он раздраженно положил руку на револьвер.

– Я спросил, имеете ли вы право здесь сидеть!

Герберт два раза громко сглотнул.

– Вы арийцы?

Эллен застыла на месте, попыталась шагнуть вперед и вновь отпрянула в тень. Но когда офицер еще резче и раздельнее повторил вопрос, она быстро вступила в освещенный круг, привычным движением отбросила с лица свои короткие волосы и сказала: – Ты сам это знаешь, отец!

Каски, возможно, были задуманы специально для того, чтобы скрывать выражение лиц. Это подтверждалось на всех фронтах.

У людей в маленьком запыленном парке перехватило дыхание, стало чудовищно, оглушительно тихо. Оба солдата, слева и справа, не вполне понимали, в чем дело, но оба чувствовали дурноту и головокружение, словно их ткнули носом в какую-то ошибку. Дети все поняли и торжествовали, застыв в темноте.

Это был тот самый человек, который умолял Эллен, чтобы она его забыла. Но разве слово может забыть уста, которые его произнесли? Когда-то он отказался додумать свою мысль до конца. И теперь эта мысль накрыла его тенью и простерлась далеко впереди.

Никто из детей больше не думал удирать. Одним махом они перешли в наступление, из их бессилия хлынула неведомая сила. Вавилонская башня зашаталась от их легкого дыхания. Влажный, набухший дождем ветер налетел с запада и зашумел над водой – спасительное дыхание мира.

Эллен попыталась улыбнуться. «Отец!» И протянула к нему руки. Мужчина слегка отпрянул. Теперь он стоял чуть позади своих спутников, так что они не могли следить за его движениями. Его страдальческие глаза умоляюще впились в ребенка. Правой рукой он вцепился в портупею, потому что эта рука дрожала. Он изо всех сил пытался молча вразумить Эллен.

Но девочку уже было не удержать. Доверие разбушевалось, как волны в бурю, и вынесло ее на пустынный берег выступившей из тумана земли, и бросило посреди муки и горечи разочарования. Она прыгнула, повисла у него на шее и поцеловала его. Но тут он уже опомнился, оторвал детские руки от своих плеч и легонько отстранил ее.

– Ты как сюда попала? – спросил он со строгими нотками в голосе. – И что это с тобой за компания?

– Хорошая компания, – сказала Эллен, – не хуже другой.

Она обернулась и небрежно махнула рукой:

– Можете идти по домам!

В кустах зашелестело – сперва тихо, потом погромче, зашуршала листва, платья зацепились за колючки и с хрустом отцепились от них. Еще секунду было слышно, как Леон что-то бормочет и как шаркает Герберт – шлеп-шлеп по земле, быстро и тихо, – а потом все смолкло.

Оба солдата озадаченно обернулись, однако никакого приказа не получили, поскольку Эллен яростно и старательно держалась за шею отца. Она впилась в него и не давала ему открыть рот. Она висела на его погонах, как маленький, настырный зверек.

Она думала: у Герберта нога не гнется, Герберту нужно больше времени. Больше она ни о чем не думала. Она плакала, и ее слезы оставляли пятна на мундире. Ее тело сотрясалось от всхлипов, но между всхлипами она смеялась, и прежде чем отцу удалось высвободиться, она укусила его за щеку.

Он достал носовой платок, поднес к губам и стал оттирать пятна с кителя.

– Ты больна, – сказал он. – Немедленно иди домой.

Эллен кивнула.

– Доберешься одна?

– Доберусь, – спокойно сказала она, – еще бы! – Но при этом она имела в виду совсем не тот грязный квартал, где жила с бабушкой и тетей Соней, а обволакивавшую ее даль.

– Я на службе, – объяснял он, медленно успокаиваясь. Вышестоящему начальству можно представить происшествие как фантазию больного ребенка.

– Не буду тебя больше задерживать, – вежливо сказала Эллен.

Он поискал некоего завершающего жеста и нерешительно взял под козырек. Эллен хотела еще что-то сказать, хотела еще раз увидеть его лицо, но не шевельнулась. Световой конус ускользнул прочь. Она осталась в темноте.

Она повернулась к скамье. – Георг! – прошептала она.

Но Георга там не было. Никого не было. Все убежали. В этот миг ветер разогнал тучи. Эллен побежала вниз по ступеням и остановилась над водой. Луна перебросила ее тень, как мостик, с одного берега на другой.




Святая Земля


Кто не принесет свидетельство, тот пропал, кто не принесет свидетельство, тому конец. Куда нам идти? Кто даст нам великое свидетельство? Кто поможет нам ради нас самих?

Родители наших родителей дали маху. Родители наших родителей за нас не ручаются. Родители наших родителей ставятся нам в вину. Мы виноваты, что мы здесь, виноваты, что каждую ночь растем. Простите нам эту вину. Простите нам румяные щеки и бледные лбы, простите нам нас самих. Ведь все мы – дары из одной и той же руки, огонь от одной и той же искры, вина в одном и том же преступлении! Мы – вина старших, а старшие – это вина тех, кто еще старше, а те – вина еще более старших. Ну чем не дорога, уходящая к горизонту? Где обрывается улица этой вины, где ее конец? Сами-то вы знаете, где?

Когда проснутся те, что были раньше? Когда поднимут головы из могил и станут свидетельствовать за нас? Когда они сотрясут своими телами землю и присягнут в том, что мы – это мы? Когда кончится язвительный смех?

Сто, двести, триста лет тому назад? И это, по-вашему, великое свидетельство? Считайте дальше! Отсчитайте тысячу, две, три тысячи лет. До тех самых пор, покуда Каин не поручится за Авеля, а Авель – за Каина, до тех пор, покуда у вас не закружится голова, покуда вас не потянет на убийство, потому что и вам неведомо, что дальше. Потому что за вас самих некому поручиться. Потому что вы сами – только свидетели струящейся крови.

Где мы снова встретимся, где рожденное будет подтверждено? Где, на каких небесах будет записано великое свидетельство, оправдывающее всех нас?

Это будет там, где расплавленные колокола вызванивают сразу и Начало и Конец, там, где совлекаются покровы с мгновений, – это может быть только там, где все в конце концов претворяется в синеву. Там, где кончается последняя разлука и начинается свидание. Там, где кончается последнее кладбище и начинаются поля.

Если вы нам запретили играть в городском парке, мы станем играть на кладбище. Если вы нам запретили отдыхать на скамейках, мы будем отдыхать на могилах. А если вы нам запретили ждать то, что должно наступить? Мы все равно будем ждать.

Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать, играем в прятки. Кто нашелся, тот оправдан. Там, у белого камня! Там будет убежище. Даже о птицах здесь уже не скажешь, что они свободны как птицы. Раз, два, три, четыре, пять, мертвецы играют с нами. Слышите? Вы слышали? Свидетельствуйте за нас, восстаньте, поднимите руки и присягните в том, что вы живы и за нас ручаетесь! Присягните, что мы живы, как все люди. Присягните, что мы голодны!

– Нет, Леон, так дело не пойдет. Ты жульничаешь, подглядываешь сквозь пальцы! Ты видишь, куда мы бежим.

– Я вижу, куда вы бежите, – тихо повторил Леон, – я подглядываю сквозь пальцы. И вижу, как вы исчезаете между могил, конечно, вижу. А потом уже ничего не вижу. Не убегайте больше! – умоляюще крикнул он. – Давайте останемся вместе! Скоро стемнеет.

– Играем дальше! Через час кладбище закроют. Надо пользоваться, пока осталось время!

– Осторожнее, а то в другой раз не найдетесь! – вне себя от страха закричал Леон. – Осторожнее, а то вас по ошибке похоронят!

– Если ты будешь так орать, сторож нас выгонит и мы потеряем последнее место для игры!

– Осторожнее, а то вас перепутают с мертвецами!

– Ты с ума сошел, Леон!

– Если вы сейчас спрячетесь, то очень может быть, что я уже не сумею вас найти. Буду ходить между могил и окликать вас по именам, буду кричать и топать ногой, а вы не отзоветесь. Хвать – а это уже не игра. Листья шуршат, но я не понимаю, что они хотят мне сказать, непролазные кусты смыкаются надо мной и гладят по волосам, но не могут утешить. Прибежит бегом из зала прощания сторож и схватит меня за ворот. Ты кого тут ищешь? Ребят. Каких еще ребят? Тех, которые со мной играли. А во что играли? В прятки. То-то и оно! Сторож уставится на меня. И вдруг начнет смеяться. Почему вы смеетесь? Где мои друзья? Где ребята? Никаких ребят нет. Они прятались в могилах, и их похоронили. Они не представили главного свидетельства, но это было давным-давно.

Почему вы играли в прятки? Почему вы всю жизнь играете в прятки? Почему вы ищете друг друга только на кладбищах? Уходи! Беги отсюда, сейчас закроются ворота! Никаких ребят здесь нет. Сторож грозит мне. Лицо у него недоброе. Уходи! А я не уйду. Так ты тоже один из них? Так на тебя тоже нет никакого свидетельства? Значит, тебя тоже нет. Вдруг сторож исчезает. Белая дорожка становится черной. Справа и слева могилы, безымянные могилы. Детские могилы. Нас больше нет. Мы умерли, и никто не представил на нас никаких свидетельств!

– Леон прав!

– Так играем мы в прятки или не играем?

– Погоди, Георг, дай подумать!

– Нет, я вам не дам подумать, я хочу играть, я знаю самое лучшее место! Хотите, скажу вам – какое? Вон там – где самые старые могилы! Там, где надгробные камни уже покосились и холмики осели, словно их и не было никогда! Где никто уже не плачет, где все ждут. Где ветер стихает, будто прислушивается. И небо над этим местом словно чье-то лицо – там никто из вас меня не найдет!

– А лет через сто люди найдут твои белые косточки.

– Вы от Леона заразились.

– Ты хочешь, чтобы тебя нашли?

– Почему вы спрашиваете?

– А почему ты прячешься?

– Оставайся здесь!

– Давайте останемся все вместе!

– Кто знает, здесь мы вообще или нет, – сказал Леон. – У нас нет мертвецов, которые бы подтвердили, что мы – это мы. Наших родителей все презирают, родители наших родителей не ручаются за нас.

– Они уклоняются.

– Они пришли издалека и ушли далеко.

– Их травят, как нас.

– У них нет покоя.

– Они стараются, чтобы их не нашли там, где их ищут.

– Они не лежат тихо под своими надгробиями.

– Их осыпают руганью!

– Их ненавидят!

– Их преследуют!

– С нашими мертвыми обращаются так, словно они и не думали умирать! – сказал Леон.

Дети взялись за руки. Они заскакали в хороводе вокруг чужой могилы.

– А нам это можно, а нам это можно, мертвые и не думали умирать!

Их крики, как сноп искр, взлетали к серому небу. К небу, которое нависло над ними, как лицо, как сострадание чужого человека, как свет, который тает, нисходя с высоты. К тяжелому небу, которое все тяжелее и тяжелее опускается над ними, как чересчур большие крылья.

– Наши мертвые и не думали умирать.

– Они просто спрятались.

– Они играют с нами в прятки.

– Мы пойдем их искать, – сказал Леон.

Остальные разжали руки и внезапно замерли на месте.

– Куда нам нужно идти?

Они сбились в стайку, обняли друг друга за плечи. Склонив головы, уселись на тихую могилу. Их темные хрупкие фигурки замерли на фоне белого надгробия. Вдали, как печальный сон в сумерках, парил купол зала прощания. На дорожке, посыпанной гравием, танцевали последние золотые листья под шагами неведомого.

– Дозволь мне быть листочком под ногами у тебя, – боязливо проговорила Рут. – Так сказано в одной песне.

Куда несутся листья? Куда катятся каштаны? Куда летят перелетные птицы?

– Куда нам бежать?

Без конца и без края тянулись на запад могилы. Далекие от людских страстей, тянулись они в область незримого.

То и дело прерываясь приземистой красной кирпичной кладкой, остальные кладбища, обступившие город, – на каждую конфессию свое – примыкали к этому последнему кладбищу.

И на юг тоже уходили ряды, словно безмолвное войско, которое намерено перейти в наступление с обоих флангов.

Севернее была улица. Оттуда доносился грохот трамвая, который у этого последнего кладбища не делал остановки и так быстро проскакивал мимо, словно ему было страшно, словно он хотел, как человек, отвернуться в другую сторону. Если забраться на какой-нибудь холмик и встать повыше на надгробие, можно было заметить его быстрые красные огни, тут и там, тут и там, как бегающие глаза. А при желании можно было над этим посмеяться.

С тех пор как детям запретили ходить в общественные парки и эти запреты ужесточились, они перенесли свои игры на самое последнее кладбище. Здесь они играли только в прятки, но все труднее оказывалось найти других и не потеряться самим.

Это дальнее кладбище было полным-полно безнадежных тайн, колдовства и заклятий, и могилы на нем заглохли и одичали. Там были маленькие каменные домики, на них непонятные буквы, а рядом – скамейки, но, кроме того, все лето там были бабочки и жасмин, и над каждой могилой застыло молчание и разросся кустарник. Играть здесь было больно, и каждый быстрый, задорный крик тут же оборачивался бездонной тоской. Дети с готовностью бросались в объятия, которые раскрывали им навстречу белые руки посыпанных гравием дорожек, растопыренные пальцы маленьких круглых площадей.

– Куда нам бежать?

С востока, как последний барьер на больших скачках, черная низкая изгородь отделяла кладбище от убегавших вдаль полей, бесконечность которых служила свидетельством покатости земли и черпала в этой покатости свое собственное свидетельство. Разве не для того кругла эта земля, чтобы быть бесконечной? Разве не для того она кругла, чтобы покоиться в чьей-то руке?

Но какой же путь избрать из всех путей? Где мы нагоним мертвых? Где призовем мы их к ответу? Где они дадут нам свидетельство?

Не там ли, где близкое далеко, а далекое близко, не там ли, где все претворяется в синеву? Все дальше по дороге, вдоль полей, между злобой и злаками?

– Куда нам бежать?

Дети в отчаянии задумались. Их глаза впивали безмолвную тьму, как последнюю каплю из походной фляги.

Высоко над ними загудел самолет. Они подняли головы от могил и посмотрели ему вслед. Взлетели вороны. Все вместе они равнодушно исчезли в темноте. Самолет и вороны. А мы – нет. Мы не хотим исчезать, пока не получим свидетельство.

По ту сторону изгороди горел маленький костер. Там паслись три козы.

– Пора вам домой идти, – сказал старик. Ласково сказал, но не детям, а козам.

– И нам тоже пора, – прошептал Леон.

Биби вскочила и побежала к изгороди, остальные за ней.

Поля окутал туман. Старик с козами исчез. Дети равнодушно вернулись к чужой могиле. Руки у них болтались вдоль тела. Ноги налились тяжестью. Постепенно становилось холодно. Издали доносилось пыхтение поезда.

– Уедем отсюда!

– Доберемся тайком до границы!

– Скорее, а не то будет поздно!

Но ведь если хочешь оседлать паровозный свисток, надо ехать налегке. Надо быть легче самих себя. Такая езда тяжелее, чем кажется. И потом – куда?

Разве они уже не выложили последние деньги, когда покупали перронные билеты, провожая поезда с детьми, идущие в чужую землю, и разве не растратили последние улыбки на то, чтобы пожелать своим более удачливым друзьям еще больше удачи и счастливого путешествия? И разве они не выучили назубок, как махать большими платками и оставаться в мигающем свете синих, затемненных вокзальных фонарей? Но все это уже давно в прошлом.

Теперь им уже давным-давно известно, что, покуда ты на этом свете добиваешься своих прав, ты остаешься неправым. Они научились продавать мебель из дому и не морщась сносить пинки. Сквозь чердачное окно они видели, как горит Храм. Но на другой день небо снова было синим.

Нет, они больше не доверяли этому ослепительно-синему веселому небу, не доверяли кружащему снегу и набухающим почкам. Но их взрослеющие умы и бурный, опасный поток невыплаканных слез искали выхода. И этот поток пробил себе дорогу.

– Прочь отсюда!

– В чужую землю!

А не поздно ли? Поезда с детьми уже давно не уходят. Границы на замке. Идет война.

– Куда нам бежать?

– Где та страна, которая нас примет?

Не примет ни юг, ни север, ни восток, ни запад, ни прошлое, ни будущее.

Значит, остается только одна страна: та, где оживают мертвые. Значит, остается только одна страна: та, где получают свидетельство перелетные птицы и разорванные облака. Значит, остается только одна страна – «Где козы получают свидетельство, – сказал Герберт, – белые козы, листья и каштаны, там и мы тоже его получим».

– Брось, малыш! Не надо нам рассказывать сказки!

– Он прав, – задумчиво возразил Леон. – Там, где ветер получает свидетельство, ветер и дикие птицы, там и нам дадут свидетельство. Только где это?

– Кто ручается за ветер и за акул, – закричала Эллен, – тот и за нас ручается, так сказал консул.

– Но где этот «тот»?

Леон вскочил.

– Нам нужно идти в Иерусалим! – внезапно сказал он.

– Ты имеешь в виду Святую землю? – крикнула Эллен.

Остальные засмеялись.

– Я слыхал, – сказал Леон и прислонился к белому надгробию, – что там собирают огромный урожай апельсинов. Прямо руками собирают!

– А как ты туда попадешь? – иронически спросил Курт.

– Нам бы только перебраться через ближайшую границу, – сказал Леон, – а дальше, возможно, будет уже не так трудно.

– Но как нам добраться до границы?

– Кто нам поможет?

– Туман, – сказал Леон, – да мало ли кто, хоть бы и тот человек с козами.

– Человек с козами! – На Биби напал смех. Она прямо вся тряслась от смеха.

– А если на границе нас поймают?

– А если нас отправят обратно?

– Не думаю, что поймают, – спокойно сказал Леон.

– Молчи! – крикнул Курт. – Ты нас всех за дураков принимаешь! Айда, пошли отсюда.

– Куда?

– Оставайтесь здесь! Давайте останемся вместе!

– Вместе! – передразнил Курт. – Вместе? Если бы мы хоть направление знали, куда идти! Че- рез могилы наискосок? Как попасть в Святую землю?

– Я говорю серьезно, – сказал Леон.

Вдали из-за низкой ограды вновь послышался грохот трамвая. За изгородью, в том месте, где был костер, поднимался белый дымок. Вечерняя звезда боязливо пряталась за туманом. Как нечто давно решенное, о чем еще никто не знает. Контуры предметов терялись в тяжелых сумерках, словно заблуждения.

– Там кто-то стоит! – сказал Леон.

– Где?

– Там, по ту сторону, где дорожка к воротам.

– Вы его видите?

– Стоит и прислушивается!

– Теперь видите?

– Да, вижу.

– Прямо возле покосившегося камня!

– Это куст, – сказала Ханна.

– Маленький куст, совсем крошечный кустик, – съязвил Курт.

– За десять минут из земли вырос: это заколдованный принц.

– Так расколдуйте его!

– А теперь он шевелится.

– Он все слышал!

– Мы ничего такого не говорили.

– Обо всех наших планах!

– Зачем вы говорите так громко?

– Эллен как о чем-то подумает, так сразу об этом и кричит.

– Вы тоже кричали!

– А теперь он снова стоит на месте.

– Просто пришел человек на кладбище, у него здесь родные или близкие похоронены…

Ветер шевелил кусты. Последние листья удерживались изо всех сил, чтобы не опасть.

– А если это не просто человек?

– Если он на нас донесет?

– Он ничего не слышал.

– Все он слышал!

– Ваш план провалился! – язвительно заметил Курт.

Внезапно дети примолкли.

От могилы, на которой они устроились, дорожка шла немного дальше, а потом сворачивала за угол, огибая кладбищенское строение. Местами ее заслоняли кусты и скамейки, но около ограды она опять становилась видна и вела в широкие черные ворота, словно река, о которой неизвестно, исток у нее здесь или устье. По этой дорожке двигались от зала прощания в сторону детей похороны. В последние годы на дальнем кладбище стали хоронить больше людей, чем прежде, но это были что-то уж совсем поздние похороны. Ворота уже вот-вот закроют. Поначалу заметно было только что-то темное и похожее на гусеницу – оно медленно проползло по дорожке и, словно собираясь превратиться в куколку, исчезло за кустами. Когда оно завернуло за угол и снова показалось, его уже было видно отчетливее. Радуйтесь, когда все становится ясно, так сказал владелец тира.

Это и в самом деле были похороны. Могильщики спешили изо всех сил, шли как могли быстро, но их поспешность все равно оставалась медлительной. Недовольно потрескивали доски носилок.

Господи, не оставь нас, потому что близится вечер!

Могильщикам хотелось домой. Им так же сильно хотелось домой, как покойнику в гробу.

Дети соскочили с могилы, пыль и листва взметнулись ввысь. Какое-то мгновение все вместе было похоже на облако, которое уже готово унести их оттуда, превратить их во что-то другое. Но над этой пылью тоже тяготело проклятие, и она вновь вернулась к земле.

Они отступили в сторону. Могильщики торопливо прошмыгнули мимо, не обращая на них внимания. Гроб был из грубых досок, светлый длинный гроб. Зависимый от движений могильщиков, он колебался в воздухе и, казалось, освобождался от их власти. Он словно хотел доказать, что в этой его последней зависимости, безмолвной и парящей, таилась последняя независимость, как таится косточка в плоде.

За гробом никто не шел. Никто из тех всхлипывающих и все-таки волей-неволей смешных людей, которые обычно идут за гробом и, ничего не видя сквозь черные вуали, спотыкаются на каждом шагу. Неужели никто не шел за гробом?

Кто из детей оказался первым? Герберт, Эллен или Леон? И что их подтолкнуло? Страх – страх перед кустом у покосившегося надгробия, который оказался вовсе не кустом? Или жгучая тоска – тоска по Святой земле?

Они пошли за чужим гробом; пошли за незнакомым покойником, единственным, к кому они здесь обратились, единственным, кто теперь мог их защитить, кто давал им почву под ногами и свидетельство; между Эллен и Георгом шел Герберт, как обычно, слегка приволакивая свою негнущуюся ногу, за ними Леон, а потом Рут и Ханна, чьи светлые волосы, светлые, как неструганые доски, из которых делают гробы для бедных, разметались прядками на осеннем ветру.

Чем дальше шли дети, тем сильнее их движения напоминали движения могильщиков: они шли, удрученные нерешительностью и нетерпением, причем одинаково удрученные и тем и другим, переходя от того к другому и обратно. Не родные и близкие, а зеваки. Казалось, они тоже несут гроб. Это ли была дорога в Святую землю? Над могилами не было ни огонька.

Могильщики раздраженно пыхтели. Работенка им выдалась нелегкая. В такой час, да еще поздней осенью, подобная работа – не развлечение.

– Эй, вы, там, позади, чего вам надо?

– Мы не посторонние.

– Близкие родственники покойного?

– Нет.

– Пришли проводить в последний путь?

Вечер был темный. И оборачиваться было трудно, тем более если шагаешь вперед в темноте с тяжелой ношей. Еще труднее было найти достойную брань для непрошеных гостей, явившихся проводить в последний путь. Могильщики шли то медленнее, то опять быстрее, выкрикивали через плечо угрозы и проклятия. Под конец они стали подбрасывать гроб на носилках, чтобы напугать детей. Но это не помогло. Они непоколебимо шли за гробом, парящая светлая масса того, что несли перед ними, вела их за собой, как песня, и глаза их были с надеждой устремлены на эту ношу. Словно это в самом деле был путь в Святую землю: не на восток и не на юг, не на север и не на запад, не в прошлое и не в будущее. Путь, просто путь. Все прямо и прямо, а прямо – значит везде.

На ходу дети тихонько смеялись над проклятиями могильщиков. Неузнанная цель отражалась в их лицах.

Они шли дальше и не удивлялись, почему дорога такая широкая. Они бы даже не удивились, если бы пришлось идти так еще час за часом, все идти куда-то сквозь туман, вдоль могил, и они бы даже не удивились, если бы могильщики с гробом вдруг перемахнули через изгородь и поспешили вслед трем козам, которые брели домой.

Однако могильщики остановились. Остановились и поставили носилки на землю. Казалось, они стоят так исключительно для того, чтобы задержать детей. Казалось, и могила вырыта исключительно ради этого.

Могила была вырыта заранее – а как же иначе? Тонкие черные ветви склонялись над ней и концами касались края бездны. Могила была расположена на самой границе дальнего кладбища.

Хоронившие наклонились, сняли гроб с носилок и обмотали его ремнями, чтобы спустить вниз. Гроб заколыхался и быстро исчез в темноте.

Дети молча стояли над кучей земли. Внезапно им показалось, что здесь кончается последний путь на волю, последняя дорога, ведущая к границе, последняя возможность потребовать где-нибудь свидетельства. Могильщики принялись закапывать могилу, и дети нерешительно пошли прочь.

Перед теми, что шли первыми, уже выросли стены зала прощания, как вдруг они заметили незнакомца, который медленно, покачиваясь, шел по белой дорожке им навстречу. Как загнанная дичь, они бросились в кусты.

Эллен и Георг, немного поотстав от остальных, не услышали их предупреждающих криков. Они побежали, потому что вдруг потеряли всех из виду, и угодили прямо в объятия к этому чужому человеку.

– Куда спешим?

Наклонив голову вбок, он стоял, расставив ноги, посреди дорожки и не пропускал их.

– Куда?

– Кто вы?

– Не куст и не шпион.

Это был, как сразу же выяснилось, кучер катафалка. И он все слышал.

– Вы хотите в Святую землю?

– Это была шутка, – сказал Георг. Дети держались стойко и старались больше не убегать. Он ухватил их за плечи и пошел вместе с ними к воротам. Они чувствовали его холодные вялые руки.

– А почему вы хотели прямо в Святую землю?

– Мы так играли, – возразила Эллен.

– Но это же глупость, – сердито крикнул кучер. – Святая земля слишком далеко, слышите? – Он нагнул голову ближе к детям. – Граница тут совсем близко, добраться до нее легче легкого! И оттуда вам уже больше никуда не нужно. Там вдоволь игрушек, там вам все вернут…

– Там летают жареные куропатки, – нежно улыбнулась Эллен, – это тоже из сказки!

Кучер сердито на нее посмотрел.

– Здесь есть граница, совсем недалеко, – настойчиво повторил он.

– И много часовых, – добавил Георг.

– Не всюду расставлены часовые, – возразил кучер. – И я вожу не только катафалк.

– Что вы за это хотите?

Он назвал сумму.

– Деньги, – сказала Эллен.

– А ты что думала?

– И когда вы поедете?

– Послезавтра. Я свободен послезавтра.

– Уже послезавтра? – сказал Георг.

– Или сразу, или никогда, – возразил человек.

– А если мы все-таки достанем денег? – Внезапно они загорелись энтузиазмом.

– Дело ваше, – сказал кучер. – Если придете, отыщете меня здесь.

Они дошли до ворот. Смотритель гремел ключами.

– Вы тоже из тех, которые тут пробежали?

– Нет, – сказал кучер.

– Да, – крикнули дети, но кладбище уже осталось позади. Ворота за ними закрылись.

– Послезавтра к вечеру уезжаем от дальнего кладбища. Жду у ограды. Послезавтра, – в последний раз повторил кучер.

Послезавтра. Это не ошибка? Жить договорились на послезавтра и умереть на послезавтра. А все ли в порядке с этим свиданием? Может быть, вообще все на свете как этот договор с чужим кучером? Как условленная встреча у кладбищенской ограды? Радость о том, что будет послезавтра, и страх перед тем, что будет послезавтра?

Послезавтра – это был как раз тот день, начиная с которого в их районе отказывали от квартир таким, как они, и об этом всех предупредили заранее. «Гонят, как собак», – сказала бабушка.

А завтра было кануном этого дня.



В этот последний день кроткая рассеянность детей перешла все границы. И бабушка обвинила Эллен в том, что книжный шкаф до сих пор не продан. Этот старый книжный шкаф, – его ценность составляли мечты тех, кто рос и умирал, а цена определялась притязаниями вымогателей. Кому это можно было объяснить?

– На переезд нам нужны деньги, – объяснила бабушка перед уходом. – Шкаф необходимо продать.

– На переезд, – повторила Эллен. – На какой переезд? – Оставшись одна, она беспокойно обошла на цыпочках все комнаты, словно предательница, которую предали.

Карета ждет у последнего кладбища. Шкаф необходимо продать. По какой цене продают то, что любят?

– Тебя – за деньги, – объяснила Эллен книжному шкафу, – а деньги – за то, чтобы доехать до границы. Ты должен меня понять, тебя – за то, чтобы добраться до границы!

Она попыталась обнять его обеими руками.

Первый покупатель ушел, потому что никак не мог постичь связи между мечтой и сделкой, второй ушел, потому что в углу старого шкафа обнаружил паука, и только с третьим Эллен удалось вступить в переговоры. Не такие уж плохие были переговоры, потому что начались они с молчания. После того как оба достаточно долго помолчали, чтобы хоть немного узнать друг друга, Эллен обрушила на голову сбитого с толка покупателя свои волшебно-блестящие аргументы. Она заговорила в защиту старого шкафа.

– Он скрипит! – сказала она, прижала палец к губам и тихонько повернула ветхую дверку. – А если мимо проходит поезд, у него начинают дребезжать стекла. Хотите дождаться, пока мимо пройдет поезд?

Покупатель сел в кресло, которое тут же перевернулось. Он встал с полу, но ничего не ответил.

– Он пахнет яблоками, – грозно и беспомощно прошептала Эллен. – В самом низу одна дощечка выпала, и там можно спрятаться!

Она тщетно пыталась облечь в слова несказанное. Она совершенно забыла сказать, что стекла в дверцах шлифованные, как велела передать бабушка, и что с обеих сторон у него инкрустация.

– Осенью он потрескивает, как будто у него есть сердце! – торжествующе сообщила она вместо этого.

– А что, у кого есть сердце, тот осенью потрескивает? – спросил покупатель. И они снова стали молча ждать поезда.

– Ветер дует! – сказала Эллен, словно это обстоятельство тоже должно было подтвердить ценность шкафа. – Сколько вы хотите заплатить?

– Я жду, – не двинувшись с места, сказал покупатель. – Жду поезда.

Прошел поезд. Стекла задребезжали.

– Он боится, – сказала Эллен и побледнела. – Шкаф вас боится.

– Я его беру, – сказал покупатель. – Назовите вашу цену.

– Спасибо, – сказала Эллен, – только я не знаю… Он вас боится!

– Он успокоится, – сказал покупатель.

– А вы в состоянии за него заплатить? – испуганно спросила Эллен.

– Нет, – печально ответил покупатель, – нет, я не в состоянии за него заплатить. Он скрипит и пахнет яблоками. Я останусь вашим должником. – И он выложил на стол пятьсот марок.

– Нет! – сконфуженно возразила Эллен. – Бабушка сказала: «Чтобы не дешевле ста пятидесяти марок!»

– Скажите вашей бабушке: «Что может быть дороже глубокого сна!»

И покупатель ушел, так и не забрав шкаф. Он купил запах яблок и бледное лицо Эллен…



Послезавтра наступит завтра, а завтра уже сегодня. Дни катятся, как жемчужины с порванного ожерелья. Бросайтесь на пол и ищите – вы никогда уже их не найдете. Сегодня превратится во вчера, а вчера – в позавчера, не допускайте этого! Хватайте сегодня! Позаботьтесь о том, чтобы остаться! Шум времени в ушах – как хлопанье крыльев, как гомон дикой охоты перед вашими окнами. Теперь и в час нашего умирания. Разве Теперь не заключено в часе нашего умирания, подобно тому как час умирания заключен в Теперь? Дни – это убийцы, душегубы! Шайка контрабандистов, орудующих на вашей границе. Не отпускайте ее, хватайте ее! Хватайте Сегодня!

Но как вы это сделаете?

Разве вы не выставили часовых, вооруженных до зубов, на всех границах вашего пространства? Так поставьте часовых и на границах вашего времени, вооружите предков, прародителей, вооружите мертвых! И пускай они подтвердят, что сегодня – это сегодня. Поставьте на всех ваших границах часовых – и тогда с вами ничего не случится.

Что вы говорите? Этого не нужно?

Тише, тише. Где-то там – тайная полиция.

Что, что? Ваши часовые не хотят стоять на месте? Они перебежали в другую страну, в ту самую страну, куда убегают дни? Ваши пращуры дезертировали, и ваши границы стоят открытые? И некому больше доказывать, что сегодня – это сегодня?

Не смиряйтесь с этим. Бегите обратно. Сто лет, двести, триста. А дальше?

Ваша родословная утратила силу. Разве время не круглое, разве оно не такое же круглое, как ваше пространство? Как вам остаться? Все ваши границы стоят нараспашку и свидетельствуют о вашем бегстве. Вы – беглецы, которые бродяжничают и скрываются, все дальше, еще дальше. Время для ваших душ – как бег кареты, бег черной кареты.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/ilza-ayhinger/velikaya-nadezhda/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Долог путь до Типперери (англ.).




2


Ксаверий, Франциск (1506–1552) – католический святой, иезуит, сподвижник Игнатия Лойолы. Проповедуя христианство, посетил Гоа, затем полуостров Малакку, Молуккские острова, Японию. – Здесь и далее прим. пер.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения